2006-ой год урожаен на психологические юбилеи, личные и коллективные. В этом году отмечают 40-летие психологические факультеты  двух крупнейших вузов страны: Московского и Петербургского университетов.

С кем поговорить об этом? Ну конечно же, с человеком, чья судьба тесно связана с ними. Тем более что живет в Москве ученый, которому посчастливилось быть деканом психологического факультета  ЛГУ (1972-76), а позже и МГУ (1979-86).

Речь идет об Алексее Александровиче Бодалеве – академике РАО, профессоре, докторе психологических наук, заслуженном деятеле науки РФ.

Алексей Александрович – открытый и доброжелательный человек, старомодно воспитанный (что особенно приятно в наше время, когда и сама воспитанность, кажется, становится старомодной). Он прост в обращении, остроумен, увлекательно рассказывает о прошлом – слушая его, забываешь о времени.

Собиралась говорить с ним о науке – а получилось обо всем: о людях, временах, о психологии и психологах.

Пожалуй, это к лучшему: самое интересное - чувствовать биение пульса живой ткани истории…

- Алексей Александрович, кого Вы считаете своими учителями в психологии?

- Моими учителями были Борис Герасимович Ананьев, создатель ленинградской психологической школы, и Владимир Николаевич Мясищев, принадлежащий к этой же школе. Оба они вышли из «бехтеревского корня».

Владимир Николаевич учился у самого В.М. Бехтерева, позже его наставником был ученик Бехтерева, А.Ф. Лазурский.

Б. Г.  Ананьев приехал в аспирантуру Бехтеревского института уже после неожиданной смерти Владимира Михайловича. Но там еще сохранялись его традиции и подход к изучению человека, и Борис Герасимович это в себя вбирал.

Что же касается меня, то  в психологию я пришел из-за Б.Г. Ананьева.

- Расскажите об этом подробнее…

- Во время войны я был пожарным в блокадном Ленинграде, меня не взяли в армию из-за того, что я очень плохо видел. В пожарной команде собрались такие же, как я, «нестроевики», кому на фронте делать было нечего.

В страшные 1941-42 годы водопровод в городе не работал, и пожарным нечем было тушить огонь. Когда, скажем, немецкая фугасная бомба прошивала дом с шестого этажа по первый, нас бросали безо всякой техники разгребать завалы, освобождать выходы. Ведь в подвале в  бомбоубежище могли оставаться люди. И мы надрывались, оттаскивая эти громадные, сцементировавшиеся друг с другом обломки кирпичей.

В это время было очень голодно: иждивенцы получали жалкий паек в 125 граммов хлеба из целлюлозы, опилок, отрубей, а рабочие - 250 граммов расплывающейся в руках жидкообразной массы, называемой хлебом. Я получал такие 250 граммов как пожарный. Помимо голода, было много других тягот. В домах не работал водопровод, вышла из строя канализация, не было электричества, парового отопления, все перебивались как могли.

И я в блокадном Ленинграде насмотрелся на то, какие страшные метаморфозы могут происходить с внутренним миром человека. Люди, которые казались мне благородными, полными человеческого достоинства, в экстремальных условиях ломались, в то время как другие оказывались способными на самопожертвование. И я захотел доискаться до причин таких метаморфоз.

До войны мой отец хотел, чтобы я стал инженером-кораблестроителем. Но теперь мой жизненный план на будущее резко изменился.

- Алексей Александрович, Вы не могли бы рассказать, что происходило с людьми во время блокады, если это оказало такое сильное влияние на Вас?

- Скажем, у меня была соклассница. Отец ее работал на военно-учебном пункте. И там выдавали немножко больше паек, чем рабочим. У нее был братишка. Однажды отец с военно-учебных курсов приходит вечером, а сына дома нет. Домашние говорят, что мальчик пошел к своему приятелю еще утром и все еще не вернулся. Отец пошел туда и видит: топится буржуйка, его сын убит. На буржуйке стоит кастрюля и варится человечина.

Другой случай. Человек работал бухгалтером в пригородном совхозе. Когда стало трудно с продовольствием, он привез домой в коммунальную квартиру мешок картошки, мешок свеклы, капусту. У него было трое детей, но он этими овощами бесплатно делился со всеми жильцами квартиры. Кончилось все тем, что он умер от голода, и старший сын у него умер от голода.

Его родной брат работал в знаменитом Физико-техническом институте А.Ф Иоффе. Видя, что наступают тяжелые времена, он запас крупы, сахара, муки. У него была жена и полуторагодовалая дочка. Голод начался, он сам ел, жене не давал ни крошки, дочке не давал ни крошки. Жена умерла от голода, а девочку взяли в специальный приемник для детей-дистрофиков, где спасали их от голодной смерти.

И это были два родных брата, которые воспитывались в одной семье.

Завуч нашей школы преподавал географию, был секретарем партийной группы школы. Началась финская война. Ордена там давали очень скупо. А наш учитель географии возвратился с войны с орденом Красной Звезды. Во время Отечественной войны его назначили комиссаром госпиталя на Суворовском проспекте в Ленинграде. И вдруг мы узнаем, что он вступил в сговор с поваром и со снабженцем и воровал с ними часть пайков  у раненых бойцов, поступавших на лечение. Все трое были расстреляны. Значит, в одной экстремальной ситуации в условиях Финской войны он оказался «на уровне»  человека, а в условиях голода сломался.

Подобных историй я насмотрелся страшно много, и у меня возник вопрос: почему происходят такие трансформации психики человека?

Я не знал, что существует психология.  Много думал над тем, в какой институт мне поступать после школы. Может быть, в медицинский, и стать психиатром, чтобы понять изменения в психологии человека?

Одним словом, я был на распутье. И как сейчас помню – весенний день 45-го года, я бегу по Литейному проспекту, и на дворце графов Шереметевых, в котором тогда помещался Центральный лекторий, вижу афишу: «Профессор Ананьев читает курс из 10 лекций по психологии». И я немедленно купил абонемент.

Ананьев великолепно читал лекции. Это решило мою судьбу, и я поступил на психологическое отделение философского факультета Ленинградского университета.

Мой отец умер от голода зимой 1941-го, а в январе 1944-го старший брат погиб в боях на Пулковских высотах. Поэтому мне надо было прирабатывать, чтобы дать возможность сестренке и младшему брату получить среднее образование. 

И я два курса учился на заочном отделении, а потом перевелся на дневное. На заочном отделении общую психологию нам читал Григорий Соломонович Рогинский. Он увлекался изучением обезьян, и докторская диссертация у него была «Навыки и зачатки интеллектуальной деятельности у человекообразных обезьян».

Когда я пришел на третий курс дневного отделения, мне было очень трудно, потому что Б.Г. Ананьев на первом и втором курсах много всего начитал студентам, и теперь отсылал их к именам психологов, которые были мне неизвестны, к работам, которые я как заочник не читал. Приходилось работать вдвое больше, чем однокурсникам.

У меня были  трудности с немецким языком. Вера Оскаровна Оттон, преподавательница немецкого, посоветовала мне ходить на дополнительные занятия, чтобы получить положительную оценку.  Она была чудесный человек, очень хорошо знала искусство, и те студенты, которые являлись на дополнительные занятия, ходили с ней в Эрмитаж. Она останавливалась перед какой-нибудь картиной  на библейский сюжет и так ярко рассказывала об истории этого полотна, что, казалось, картина оживала. И вместе с тем она нас развивала в культурно-искусствоведческом отношении.

- Эти экскурсии по Эрмитажу входили в ее обязанности?

- Нет, конечно.  Она очень любила студентов. Это была пожилая, очень одинокая женщина, она совершенно бескорыстно хотела приобщить нас к миру духовности, к искусству.

После третьего курса Г.С. Рогинский отобрал несколько  человек на практику в Сухумский питомник обезьян. Его жена – Нина Александровна Тих – была заместителем директора питомника. Я старательно выполнил свою курсовую работу. Когда я вернулся с практики и начался новый учебный год, Борис Герасимович Ананьев впервые  обратил на меня внимание. Он стоял у дверей кафедры после лекции, а я проходил мимо. И он меня неожиданно спросил, чем я занимался летом. Мне казалось, что я сказал новое, свежее слово в науке, а он мне вдруг говорит: «Ну что же, Вы доказывали, что Волга впадает в Каспийское море». И я, ошарашенный, уязвленный, отошел от него.

А через несколько дней к нам на факультет пришла женщина, представляющая городской отдел образования. Тогда в школах было введено преподавание психологии и логики, а учителей не хватало. И она предложила студентам  подрабатывать в качестве преподавателей этих дисциплин. А мне нужен был приработок, и я пошел в 207-ю мужскую среднюю  школу Ленинграда. Завучем там была Мария Николаевна Сухорукова, выпускница Бестужевских курсов, которые давали особый тип учителей–подвижников, высокоинтеллигентных и культурных людей. И я увлекся преподаванием, а потом меня потянуло  на классное руководство – помогать ребятам правильно выбирать себе будущее.  Дипломную работу я делал в этой школе, она была посвящена формированию личности старшего школьника.

Я учился отлично. И хотя не был ни в комсомоле, ни в партии, после окончания университета меня рекомендовали в аспирантуру. Сдали экзамены, пришла осень, и у меня произошел конфликт с Ананьевым.  Борис Герасимович в это время остался на кафедре на полставки и стал директором Ленинградского филиала Института педагогики АПН СССР. Он меня вызвал и сказал, что будет моим научным руководителем. И тему дает – «Формирование системы понятий по физике у старших школьников».  А я отказываюсь, потому что меня сильно интересовала личность старшего школьника. Он вспылил и передал меня А.Г. Ковалеву,  молодому ученику Корнилова, который в это время приехал в Ленинград. Свою кандидатскую диссертацию «О формировании требовательности к себе у старшего школьника» я писал без его помощи, и тему выбрал сам. Ее подсказали мне труды Макаренко, которым я в то время увлекался. А у Макаренко один из основных тезисов – как можно больше требований к человеку и как можно больше уважения к нему. Я написал диссертацию за два года, успешно ее защитил и остался при кафедре. А заведующим тогда у нас был Владимир Николаевич Мясищев.

- Алексей Александрович, расскажите немного о Мясищеве…

- Владимир Николаевич обладал удивительной способностью с места, с ходу, по первому впечатлению определять внутреннюю суть человека. Я много видел психологов за свои 60 лет жизни в науке, но такого проникновения  в душу другого человека больше не встречал. Он был профессионал широкого профиля - психиатр, невролог, медицинский  психолог, специалист по индивидуальности, по дифференциальной психологии.

И самое главное, у него был интерес к каждому отдельному человеку, неважно,  студент это или министр. После защиты диссертации Владимир Николаевич сделал меня своим заместителем по кафедре. И вот приезжаешь к нему в Бехтеревский институт – в директорском кабинете, как правило, его не застаешь. Говорят, Мясищев в палате с больным. Идешь в туда,  смотришь - какой-то косноязычный дед, которого привезли из деревни с выпадениями памяти, лежит на кровати, а Владимир Николаевич сверлит его своими  маленькими глазками, и такой интерес в его глазах, с таким увлечением он беседует с этим стариком... Была большая  включенность и вовлеченность в свое дело.

Владимир Николаевич занимался проблемой отношений – он понимал личность как ансамбль отношений, за которыми стояли смысл жизни человека, цели, которые он преследует, система ценностей - что для него наиболее, что наименее важно.

Он всегда нас ориентировал на то, чтобы мы обращали внимание, какими были самые первые годы у человека, кто его воспитывал, кто в его сознании отложился как самый значимый, наиболее повлиявший на становление его личности.

В.Н. Мясищев стоял у начал разработки детектора лжи. У него докторская диссертация была написана по кожно-гальваническому рефлексу. Если человек произносит слово, субъективно значимое для него, это сказывается на его сердечно-сосудистой деятельности, на кожно-гальваническом рефлексе.

И когда я был учителем в школе, Мясищев узнал об этом и заставил меня выкраивать время и вести дневник, в который я должен был записывать, что у меня в классе получилось в течение этого дня, что не получилось, какой ученик оказался для меня наиболее трудным и почему. Я должен был докапываться до корня.

 - Долго ли Вы продолжали работать в школе?

 - В 1956-ом году вышло распоряжение правительства, подписанное Хрущевым,  запрещающее совместительство. И я оказался, как Буриданов осел, между школой и факультетом. И школа мне нравилась, и работа на факультете. Владимир Николаевич мне посоветовал сначала сделать докторскую диссертацию, а потом возвращаться в школу, если захочу.

Тут вышло постановление создавать школы-интернаты по все стране. И нашей кафедре дали шефство над самым большим в Ленинграде и в Российской Федерации интернатом на 680 воспитанников. Меня сделали ответственным за шефскую работу, и мне этим заниматься очень понравилась. Владимир Николаевич стал почти родным человеком в этом интернате. К студентам, аспирантам кафедры прикрепляли ребят, и нужно было  разбираться, что из себя представляет этот ребенок, почему он такой и что с ним надо делать, чтобы его двинуть вперед. Устраивались совместные заседания кафедры и педагогического коллектива интерната. На них студент или аспирант должен был защищать свое понимание данного человека. А Владимир Николаевич необычайно интересно вел эти обсуждения.

 - А когда на кафедру вернулся Б.Г. Ананьев?

 - Потом Борис Герасимович перенес инфаркт, бросил свой институт и вернулся на кафедру. А В.Н. Мясищев ушел с головой в работу в Институте Бехтерева, у него на факультете осталась совсем маленькая нагрузочка.

 А я «по наследству» достался Борису Герасимовичу заместителем заведующего кафедрой.

 - Алексей Александрович, не могли бы Вы немного рассказать об атмосфере, которая царила на кафедре при Б.Г. Ананьеве?

 - Его интересовала не просто психология, а человекознание вообще. И то, что относится к знаниям, даваемым о человеке разными науками - биологией, физиологией, социологией, философией, литературой. Это мне известно не понаслышке. Когда мы приходили с ним в здание Двенадцати коллегий – главное здание университета, то всегда заходили в книжный магазин. И он к одной полке подойдет – книги по биологии посмотрит, если какая-то новинка ему понравилась – ее отбирает, потом переходит к следующим, и так набирается у него большая стопка книг, которую я помогал ему нести на кафедру. Там он еще раз эти книги просматривал, три-четыре оставлял себе для углубленного чтения, все остальные отдавал в библиотеку. И так на моих глазах продолжалось все время, пока он был жив.

К нам в университет приезжали А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия, П.Я. Гальперин и рассказывали студентам, аспирантам, преподавателям, что делается у них в Москве. Борис Герасимович приглашал грузинских психологов, изучающих установку. Приезжал Г.С. Костюк из украинского Института психологии, бывал В.С. Мерлин и его ученики, изучающие  интегральную индивидуальность.  То есть Борис Герасимович хотел нам показать, какой вклад вносит каждая научная школа в человековедение,  в частности, в психологию. Широкого научного горизонта был человек.

Прошло какое-то время, Борис Герасимович меня вызвал и сказал: «Читал Ваши работы об отношениях. Сам потратил много времени на изучение связи системы взаимоотношений, в которые включен человек,  и отношений, которые формируются у него к разным сторонам действительности, другим людям, труду, к самому себе. Но, в общем, это беллетристика в психологии (я запомнил эту его фразу), не займетесь ли Вы психофизикой». Я говорю: «Не буду, Борис Герасимович, меня интересует личность».

Спустя какое-то время он вызвал меня в кабинет и предложил писать докторскую. Я  его спросил о теме, и он ответил, что «Восприятие человека человеком». Видимо, где-то в подсознании у меня зрела готовность разрабатывать такую тему. И я согласился.

А тему я расширил. Она звучала так: «Восприятие и понимание человека человеком» и включала возрастной, гендерный и профессиональный аспект формирования образа другого человека и расшифровку его личности на уровне понимания. Защита докторской  состоялась 27 декабря 1965 года и прошла, не хвастаясь скажу, блестяще. На нее пришло очень много народу. В аудитории все не поместились, поэтому радиоточка была вынесена в холл, и там слушали, как идет  а защита.

А 1 сентября 1966 года в Ленинградском университете открылся факультет психологии. И первым его деканом стал Борис Федорович Ломов, а Ананьев в это время увлекся целостным исследованием человека – одновременно как индивида (то есть сложнейшего живого организма),  личности (ансамбля отношений) и субъекта деятельности.

Такое комплексное изучение человека отличается от того, что выкристаллизовывалось, накапливалось в московской психологической школе. Там главной была культурно-историческая концепция, идущая от Льва Семеновича Выготского. У Алексея Николаевича Леонтьева  упор ставился на деятельность. А у Бориса Герасимовича проблема человека рассматривалась более широко.

Я в группу комплексного изучения человека на факультете не входил. По инициативе Ананьева 1 ноября 1965 года был создан Научно-исследовательский институт комплексного  изучения человека. Там сотрудниками и руководителями лабораторий были специалисты из разных областей человекознания. А лаборатория Бориса Герасимовича называлась лабораторией антропологии и дифференциальной психологии.

Б.Ф. Ломов через год с небольшим уехал в Москву, и деканом нашего факультета стал Ананьев.

В 1966 году в Москве прошел Международный психологический конгресс. Приехали многие знаменитые психологи, и я выступал там с докладом. На слушание пришли А.Н. Леонтьев, А.А. Смирнов и очень по-доброму, хорошо отозвались о том, что я наработал. А я горел, я увлекающийся в то время был человек, вокруг меня собирались студенты, аспиранты, и мы наработали довольно много материала. 

 Но в начале 1969 года в мою группу прислали комиссию из парткома, и она вынесла решение исследования закрыть, а сотрудников направить на выполнение других задач.  И остался я работать один. Проходит какое-то время, и Борис Герасимович мне говорит: «У меня со здоровьем плохо, мне хватает лаборатории комплексных исследований, которыми я увлечен, берите кафедру общей психологии. Соглашайтесь, я Вам буду помогать». И я взял эту кафедру. Трудно мне было, потому что кафедра общей психологии была большая, обслуживала все другие факультеты. Борис Герасимович меня сделал представителем психологов Ленинграда в ВАКе (высшая аттестационная комиссия. – Ред.), где я и проработал 26 лет, пройдя весь путь до председателя экспертного совета по психологическим и педагогическим наукам. В 1971 году меня избрали членом-корреспондентом АПН СССР.

И вдруг случилось страшное: 13 мая 1972 года Борис Герасимович  подходил к факультету и почувствовал себя плохо. Когда его принесли в здание, и мы ждали реанимационную машину, он мне сказал: «Если со мной случится самое плохое и Вам предложат быть деканом, не отказывайтесь». Потом – вот настоящий ученый! – попросил позвать К.Д. Шафранскую с аппаратурой по измерению температуры в разных точках тела, и настоял, чтобы она провела измерения. Дело в том, что при изменении состояния у человека происходит колебание температуры в разных точках его тела.

Через три дня в больнице он скончался.

Спустя несколько дней меня выбрали деканом.

 - Вы продолжали линию исследований Ананьева?

 - Я старался поддерживать группу, занимающуюся комплексными исследованиями. И поскольку эта тема была записана в плане научно-исследовательских работ АПН СССР, где Ананьев был академиком и членом Президиума, то меня время от времени туда приглашали с отчетом о том, как продолжаются разработки этой темы. И со мной познакомился президент Академии В.Н. Столетов, который 22 года до этого был Министром высшего и среднего специального образования РСФСР.

На четвертом году моего деканства у меня пошли неприятности. Вызывает меня уполномоченный КГБ университета и говорит: «Вы способствуете созданию сионистской группы на факультете». А у нас работали Л.М. Веккер, И.М. Палей, К.Д. Шафранская и В.К. Гайда. Они очень хорошо руководили курсовыми и дипломными работами, и студенты к ним тянулись. Никаких «сионистских  заходов» не было. Потом меня в партком потащили по поводу этой сионистской группы.

Прошло какое-то время, меня опять уполномоченный КГБ вызывает. По поводу молодого человека, который был взят еще Борисом Герасимовичем из числа выпускников механико-математического факультета. Тогда в психологию входили количественные методы, и он должен был «натаскать» нас по части их применения. Уполномоченный мне сказал, что этот парень сдал экзамены в Духовную академию и надо потребовать, чтобы он взял документы обратно. А это был очень работящий, обязательный парень. Я его пригласил для разговора, и он мне сказал, что не собирается быть  священнослужителем. Его интересовала проблема, как разные религии действуют  на душу человека, что между ними общего и в чем различие. Я позвал его отца для очистки совести. Пришел ко мне полковник, участник войны, вся грудь в орденах. Он сказал, что сын с восьмого класса интересуется этой проблемой и не надо его отговаривать. Он прослушал в университете курс религии и атеизма, но он его не удовлетворил, потому что читался формально, догматически, а в Духовной академии тот же курс читается очень глубоко. Я отпустил этого парня, и мне сделали выговор за развал антирелигиозного воспитания на факультете. И еще несколько таких грехов приписали пустяшных.

 И вдруг В.Н. Столетов мне предложил занять пост академика-секретаря отделения психологии и возрастной физиологии АПН. Я подумал-подумал и принял его предложение. Так в 1976 году я оказался москвичом.

А в 1979 году умер декан ф-та психологии МГУ А.Н. Леонтьев. И вдруг в Ясенево, где у нас была квартира, приезжает Вячеслав Андреевич Иванников, заместитель Леонтьева по учебной работе, и говорит, что  большая группа  преподавателей, в том числе Б.В. Зейгарник, П.Я. Гальперин, Е.И.  Руднева, хотят, чтобы я был деканом. Я согласился, и, надо сказать, ко мне на факультете чудесно относились и старые преподаватели, и ученики Лурия Л.С. Цветкова и Е.Д. Хомская, и молодежь – В.Ф. Петренко, Е.В. Субботский, В.В. Столин, А.Г. Шмелев, Е.Т. Соколова, В.К.  Вилюнас, В.М. Девишвили,  теперь уже покойный Валерий Викторович Петухов, чудесный человек. При мне очень многие стали докторами наук, хотя я принадлежал к другой научной школе.

 -                     Многое ли Вам удалось сделать на посту декана МГУ?

 -                     В Ленинградском университете благодаря усилиям Б.Ф. Ломова был создан хороший практикум по общей психологии, читался курс экспериментальной психологии. В Москве практикума не было. Я создал большую группу, чтобы постепенно, шаг за шагом создавать его.

В Ленинграде шли хоздоговорные работы, и к их выполнению привлекались не только преподаватели и студенты старших курсов, но и аспиранты, которые делали на этом материале диссертации. В Москве я эту практику возродил, и количество финансирования  по хоздоговорам увеличилось по сравнению с тем, что было у А.Н. Леонтьева, в три с половиной раза.

Я создал группу во главе с Л.В. Матвеевой, которая занялась проблемой массовых коммуникаций.

Был создан первый в стране Центр психологической помощи семье, испытывающей трудности в воспитании детей. Он работал девять лет (1980-89), через него прошло 12 тысяч человек. И там ни копейки не брали за услуги. В нем активно работали В.В. Столин, А.С. Спиваковская, Е.Т.  Соколова, А.Я. Варга, Р. В. Пантелеев, Н.Н. Петров, там вырос в очень талантливого консультанта Андрей Феликсович Копьев. На этом Центре они накопили материалы для своих диссертаций.

На военном заводе, в нескольких цехах которого делали плохонькие советские компьютеры, мы организовали психологическую службу.

Ананьева своего я в Москве не навязывал, но у нас проходили дискуссии. Я очень старался, чтобы было продвинуто вперед развитие проблемы личности. Почему-то у Алексея Николаевича, при всем моем уважении к нему, проблема личности подавалась намного слабее, чем в Ленинграде, где эту проблему отличнейшим образом развивал В.Н. Мясищев.

 -  Алексей Александрович, в завершение, может быть, наивный вопрос: способна ли психология сделать общество лучше?

 -                     Последние годы я занимался акмеологией («акме» по-гречески «расцвет», «вершина». - Ред.), начало которой положил Рыбников Николай Александрович, работавший в Психологическом институте на Моховой.

Когда произошла революция, Рыбников стал интересоваться,  как должна сложиться жизнь человека, чтобы он, достигнув поры зрелости, состоялся как патриот своей страны,  как настоящий супруг, родитель, профессионал. Он обратился к Луначарскому, и тот помог ему открыть лабораторию. Рыбников начал собирать архив, работал с людьми, которые его чем-то поражали.  Но в 1936 году вышло постановление о педологических извращениях в системе Наркомпроса. Рыбников к педологии и тестологии никакого отношения не имел, но под сурдинку прихлопнули и его лабораторию.

Б.Г. Ананьев начал развивать онтопсихологию, исследуя развитие человека от рождения до смерти.

И в Соединенных Штатах Абрахам Маслоу изучал личность Линкольна, Джефферсона – людей, которые, по его мнению, вышли на уровень акме.

И то, что я вам скажу, может звучать как сказочка, не имеющая под собой основы. К сожалению, сейчас у нас царит раздрай, но в идеале можно прийти к познанию всего комплекса закономерностей, которые позволят сформировать нравственного человека и вместе с тем возвести его до высшей ступени развития его способностей. Мотивационная вовлеченность, креативность, трудолюбие, самостоятельность и независимость, уверенность в себе – ведь эти качества можно развивать.

То есть в принципе эта задача решаема, но чтобы это сделать,  надо всему человечеству употребить усилий больше, чем потрачено на создание атомного оружия или космических кораблей.

 Перебирая в уме детали беседы, я подумала, что Алексей Александрович в душе так и остался ленинградцем, несмотря на то, что четверть века живет в Москве. Отсюда и его интеллигентность, и верность принципам чести, верность ленинградской психологической школе и памяти своих учителей. Пожалуй, я даже стала понимать, что такое был тот особенный питерский дух, который еще в 70-е годы сохранялся в Северной столице…

 Интервью провела Ольга Жигарькова

 «Психологическая газета: Мы и Мир»(№11[123]2006)