Психологическая наука всегда проявляла большой интерес к революциям.

Один из основателей социальной психологии Г. Ле Бон в своей книге со знаковым названием «Психология революции» объяснил не симпатичную ему Французскую революцию проявлением иррациональности, агрессивности и склонности к насилию больших скоплений людей, именуемых им толпами. Эту линию в объяснении революций продолжил У. Макдаугалл, подчеркнувший слепую иррациональность толп, в революционном экстазе сносящих все вокруг, и «патологический» характер их действий. Иррациональность поведения толп, или, в более привычной нам терминологии, революционных масс, отмечал и З. Фрейд, считавший их невротичной формой группового поведения. Фрейд находил большое сходство между революционными идеологиями, в частности, социализмом и религией, и при этом очень уважительно относился к построению социализма в нашей стране как к одной из самых грандиозных попыток усовершенствовать цивилизацию.

Идея иррациональности революционных толп, впрочем, впоследствии была уравновешена представлением о том, что часть людей в этих толпах ведет себя вполне рационально, преследуя определенные групповые и личные интересы. Многие современные теоретики революций принимают характерную для марксизма трактовку этого явления как рационального процесса или, по крайней мере, как рациональной реакции на иррациональные социальные обстоятельства.

Лидеры и ведомые

Одни авторы психологических объяснений революций сосредоточиваются на психологических характеристиках их лидеров, пытаясь понять, почему люди становятся революционерами, которым  удается вести за собой массы, другие – на психологических характеристиках ведомых и психологическом состоянии обществ, в которых происходят революции. При этом и те, и другие, как правило, опираются на идею Фрейда о невротическом характере связи между лидерами и ведомыми, в частности, на его утверждение о том, что «группа представляет собой послушную орду, которая не может жить без хозяина. Она испытывает жажду подчинения, которая вынуждает инстинктивно подчиняться любому, кто провозглашает себя своим хозяином». Популярность этой идеи не вполне понятна в свете того, что революции часто направлены именно против хозяев, хотя нередко увенчиваются сменой одних хозяев другими. Тем не менее, нельзя не признать и того, что революции, как правило, порождают вождей и некритическое подчинение им. А вопрос о том, что более характерно для революций — слепое подчинение лидерам или ниспровержение авторитетов, видимо, не имеет однозначного решения.                                                         

В результате изучения психологических характеристик революционеров К. Лейден и К. Шмитт делают категоричный вывод: «только авторитарные личности имеют потребности и убеждения, необходимые для успешного совершения революций», что во многом объясняет чудесное перерождение наших революционеров-демократов, которые, придя к власти, стали проводить свои революционные преобразования хотя и от имени демократии, но отнюдь не демократическим путем. А А. Уолферстейн, изучив биографии и психологические особенности  таких людей, как Ленин, Троцкий и Ганди, пришел к выводу, что ключевым фактором, толкнувшим их на тернистый путь революционера, послужили взаимоотношения с отцами. В  интерпретации Уолферстайна революционеры, у которых в детстве сформировался протест против авторитарных отцов, обращают его на государство. Соответственно, революции выражают личные психологические проблемы революционеров, что выглядит как очередная крайность.

В качестве главного качества, делающего лидеров революций привлекательными для их последователей, выделяется харизматичность. М. Киммель подчеркивает, что объяснение харизматичности революционных лидеров следует искать не столько в их личностных качествах, сколько в социально-психологическом состоянии обществ и характерных для них коллективных эмоциях.

Вообще в современных психологических интерпретациях революций преобладает представление о том, что главную роль в их совершении играют не лидеры, а ведомые. «Важнейшую часть любой революционной толпы составляют благопристойные, уважающие себя обычные люди, механики и чернорабочие, бакалейщики, пекари и изготовители свечей», а отнюдь не профессиональные революционеры, – считает Т. Эдварс. А К. Бринтон подчеркивает, что это в своем большинстве «вполне обычные мужчины и женщины... не подверженные чему-либо, требующего обращения к психиатру».

Вместе с тем, революции рассматриваются и как «социальная зараза», распространяющаяся путем коллективного заражения. Данная точка зрения перекликается с трактовкой революций как социальных аномалий или мутаций, а не необходимых стадий в развитии общества. Ч. Эллвуд и другие аналитики революционного процесса еще в начале прошлого века подчеркивали, что этот процесс является нарушением нормального развития общества.                                  

Среди различных направлений психологической трактовки революций заметное место занимает их объяснение расхождением между реальностью и ожиданиями. Одна из интерпретаций последствий этого расхождения сводится к тому, что неудовлетворенные ожидания вызывают фрустрацию, а та порождает агрессию, находящую выражение в революционном поведении. При этом считается, что чем выше уровень фрустрации в обществе, тем больше политическая нестабильность и выше уровень революционного возбуждения масс. Данную закономерность трудно оспорить, хотя следует подчеркнуть, что повышенный уровень фрустрации, равно как и агрессии в обществе далеко не всегда приводит к революциям. Близкая интерпретация строится на основе теории когнитивного диссонанса и предполагает трактовку революций как мотивированных стремлением восстановить консонанс между реальностью и ожиданиями.

Подмечено, что наиболее остро конфликт между реальностью и ожиданиями переживают социальные группы, положение которых ухудшается – например, в результате проводимых в обществе реформ. Реформы, с одной стороны, вызывают у этих групп надежды на улучшение их социально-экономического положения, а с другой, приводят к ухудшению этого положения, что обостряет конфликт между реальностью и ожиданиями. Ярким примером может служить значительная часть современной российской интеллигенции, активно поддержавшей реформы в конце 80-х – начале 90-х годов истекшего столетия и резко изменившей свои настроения, ощутив на себе результаты этих реформ.           

Многие теоретики революций, начиная с Э. Дюркгейма и З. Фрейда,  сравнивают революционную энергию масс с вулканами: она накапливается до некоторой критической величины, по достижении которой «вулкан» извергается, разрушая сложившуюся политическую структуру общества. Революции дают выход революционной энергии масс, в результате чего после их совершения, как правило, устанавливается «довольно длительный период мира и спокойствия». В принципе, подобное представление противоречит и истории гражданских войн, и периоду репрессий, часто наступающему вслед за революциями: и то, и другое трудно назвать «периодом мира и спокойствия». Однако «энергетическое»  объяснение революций выражает тот факт, что революционная энергия масс не беспредельна и, разрядившись революцией, восстанавливается не скоро.

Массы, энергия которых выплескивается во время революций, впоследствии становятся объектом тирании, ибо у них не остается сил для протеста, а тем более для новых революций. Возможно, каждый народ имеет свой период «революционной пассионарности» (англичане в XVII в., французы  в XIX-ом, россияне в начале и в конце XX в.), а по прошествии этого периода совершение ими революций очень маловероятно. В период, непосредственно предшествующий революциям, в обществе ощущается психологическое напряжение, которое сказывается на всех уровнях социальных отношений. Это напряжение и революционная энергия масс могут разрядиться разными способами, порождать фантазии, криминальное поведение, массовые психические расстройства, психосоматические заболевания, а также актуализировать различные механизмы психологической защиты, препятствующие выражению деструктивных настроений в революциях. Однако спустя некоторое время эти механизмы теряют свою эффективность, в результате чего протестная энергия масс обретает революционные формы. И очень многое зависит от способности властвующей элиты обуздать эту энергию, направить ее в мирное или немирное, но безобидное для существующего режима русло.

Революционная мобилизация

Одна из главных проблем, возникающих при психологическом изучении революционного поведения, это проблема его мотивации – того, что подвигает людей оставить спокойный образ жизни ради участия в революционных битвах. Киммель отмечает, что существуют два основных источника мотивации в таких ситуациях: отчаяние в своей жизни при существующем режиме и надежда на то, что она изменится к лучшему от его изменения.

Сосуществуют два вида объяснений мотивации революционного поведения: 1) модель «рационального субъекта», основанная на том, что субъекты революционного поведения «действуют рационально, подсчитывая свои интересы и примыкая к той стороне, которая обещает их наиболее полное удовлетворение», 2) модель «моральной экономии», предполагающая, что «люди действуют эмоционально, стремясь сохранить свой этический и материальный мир». Наиболее ярким выражением первой является марксизм, согласно которому участники революций осознанно и рационально выражают свои объективные классовые интересы, а примером второй – роман М.А. Шолохова «Тихий Дон», в котором приобщение к той или иной противодействующей стороне описано как осуществляющееся преимущественно на эмоциональной основе, под влиянием множества случайных обстоятельств.

История науки демонстрирует, что в ситуациях соперничества двух полярных позиций, как правило, оказываются верны обе, но каждая на своей «области значений». Довольно трудно  представить, чтобы в условиях революционной стихии каждый действовал строго рационально, на основе лишь своих личных интересов. К тому же революционные ситуации – не демократические выборы, и в подобных условиях не всегда существует возможность примкнуть к той стороне, которая представляется предпочтительной. 

Дж. Пейдж постулирует линейную зависимость между уровнем эксплуатации граждан и их готовностью к политической мобилизации: революционерами становятся наиболее эксплуатируемые, что подтверждается на материале вьетнамской революции, но не слишком хорошо согласуется с историей российских революций, организованных отнюдь не представителями социальных низов. Однако Пейдж акцентирует очень существенный аспект мотивации революционного поведения: вьетнамские крестьяне пошли в революцию не из-за того, что подвергались чрезмерной эксплуатации со стороны французских колонизаторов, а потому, что те сломали традиционный для них жизненный уклад. Как пишет М. Киммель, «когда люди совершают революции, они руководствуются своими мечтаниями. Основания этих мечтаний часто составляют реминисценции, воспоминания о мире, каким он был когда-то, и желание его вернуть». В эту логику хорошо вписывается и трактовка Октябрьской революции 1917 года как вызванной стремлением восстановить традиционные патриархальные отношения, уничтоженные распространением капитализма в России.       

Подвергается критике и представление о том, что лидеры революций всегда руководствуются модернизаторскими намерениями. Более того, как отмечает Р. Айа, цели многих из них «были весьма консервативными, даже реакционными, состоявшими в защите старого экономического и политического порядка от посягательств государства или правящего класса».

Вполне убедительно выглядит и критика марксистской схемы, предполагающей, что  революционные намерения масс порождаются их эксплуатацией, и чем выше уровень эксплуатации, тем выше уровень революционной энергии. «Голодающие люди слишком озабочены выживанием для того, чтобы вынашивать планы свержения правительств или проектировать альтернативные модели социального устройства», – резонно замечает М. Адас. Да и вообще, как подчеркивает Т. Эдвардс, революционные настроения у тех или иных социальных групп порождаются не их обнищанием, а снижением их места в социальной иерархии: больше всего недовольны существующим социальным порядком не те, кто всегда жил плохо, а те, кто прежде жил относительно (других социальных групп) хорошо, но в результате реформ или иных социальных пертурбаций ухудшил свое положение. В эту логику вписывается оппозиционность современной российской интеллигенции, большая часть которой пострадала от реформ, а также таких социальных групп, как военные, принадлежавших в советском обществе к числу наиболее обеспеченных. Для этих социальных групп характерно наихудшее социальное самочувствие, порождающее мотивацию к радикальному изменению существующего режима и соответствующие политические ориентации (Козырева и др., 2001).  В данной связи существенно и то, что стрежневым компонентом революций обычно является позиция «лидеров мнений» – формирующих общественное мнение интеллектуалов, которые утрачивают лояльность существующей системе и превращаются в ее критиков.

Влияние внешних обстоятельств

Описанные ситуации высвечивают неадекватность объяснения революций лишь внутренними причинами. Р. Коллинз напрямую связывает революции с провалом международной политики государств, в которых они совершаются. Во-первых, неудачи в международной политике, особенно в войнах, сопровождаются ослаблением государств, терпящих неудачу, и ослаблением их репрессивного аппарата, сдерживающего революционные импульсы. Во-вторых, они повышают недовольство существующим режимом. Ярким примером может служить неудачное участие России в Первой Мировой войне. А Афганская война хотя и не ослабила существовавший в нашей стране репрессивный аппарат, но заметно усилила недовольство советским режимом и сомнения  в его эффективности.

Р. Коллинз описывает также возможность парадоксального психоэнергетического последствия войн, состоящего в том, что и победы в них могут содействовать революциям. (Здесь в качестве примера можно привести выступление декабристов.) Участие в войнах, даже в победоносных, порождает перенапряжение, которое может разряжаться в революциях. И вообще, «геополитическое перенапряжение является ключевым условием революций». Коллинз пишет и о том, что революции порождают у граждан чувство надежды, радости, возможности разрушения границ, как политических, так и личностных. Действительно, без этих «энергетических ресурсов» коллективных действий революции трудно себе представить.  Однако если в обществе налицо массовое недовольство существующим режимом, но ему не видится внятных альтернатив, и нет уверенности в том, что от его радикального изменения жизнь станет лучше, революция становится маловероятной. Вместо массового революционного настроя возникает массовая аномия, вызванная разочарованием в существующем режиме на фоне отсутствия сколько-нибудь вдохновляющих альтернатив, что очень характерно для современной России.  А для того, чтобы  аномия сменилась желанием действовать, нужна альтернатива существующему порядку, способная, как некогда идея коммунизма, вызвать массовый энтузиазм и породить надежду на светлое будущее. Как отмечают И.М. Савельева и А.В. Полетаев, «особенностью социальной утопии в отличие, например, от религии является то, что, помимо иллюзорного варианта решения общей социально-политической ситуации, она содержит практический проект, предлагая попытку социального эксперимента. В этом источник жизненности утопии, ее доступности массовому сознанию. Поэтому утопии и содержат в себе мощный политический заряд».

Вообще вопрос о том, что заставляет революционно настроенные массы действовать, является одним из ключевых для объяснения революций.

Для их успешного совершения необходимы четыре главных условия: 1) массовое недовольство существующим режимом, 2) наличие более или менее ясного плана его революционного преобразования, способного вдохновить массы, 3) мобилизация масс на свержение режима и претворение этого плана в жизнь, 4) способность мобилизованных масс сломить сопротивление низвергаемого режима. Первое в таких странах, как наша, имеется всегда. Второе – дело идеологов. Четвертое – вопрос тактики захвата власти, шедевры которого продемонстрировали большевики. Однако, не умаляя значимости всего этого, можно утверждать, что самое трудное – третье: превращение массового недовольства в массовые революционные действия. Это прекрасно понимали все организаторы революций. И вообще, как отмечает Ч. Тилли, очень немногие революционные ситуации приводят к революционным результатам, прерываясь на стадии мобилизации. Он выделяет три ключевых элемента революций: 1) социальный конфликт, 2) мобилизацию, 3) организацию, подчеркивая, что мобилизация является важнейшим связующим звеном между первым и третьим, и это обеспечивает трансформацию массового недовольства в революционные действия. Тилли рассматривает революции как предельное выражение политической борьбы, которая ведется всегда,  но принимает революционные формы только в результате массовой мобилизации. А начиная с этапа мобилизации, революционные события проходят семь типовых стадий: 1) политическая мобилизация недовольных режимом, 2) возрастание их численности, 3) безуспешные попытки правительства подавить сопротивление коалиции недовольных, 4) приход этой коалиции к власти или обретение ею контроля над правительством, 5) борьба  коалиции за укрепление и расширение своей власти, 6) воссоздание единой государственной политики победившей коалицией, 7) обретение ею власти над населением.

Еще раньше необходимость мобилизации масс осознали и использовали сами революционеры. Отсюда проистекает, например, ленинская идея революционной партии, «партии нового типа», способной осуществить эту мобилизацию и претворить революционную энергию масс в успешные революционные  действия.

Впрочем, массовая политическая мобилизация может и не привести к революции, если существующие политические институты способны ассимилировать революционную энергию  «мирным» образом. А революционная ситуация возникает тогда, когда развитие политического самосознания масс опережает трансформацию политических институтов, старая политическая структура общества приходит в противоречие с новым политическим сознанием, которое и «взрывает» ее. В результате одно из объяснений революций основано на акцентировании роли конфликта между государством и обществом, основные потребности которого приходят в противоречие с принципами государственного устройства.

Достаточно общепризнанным является и представление о том, что революции происходят тогда, когда ослабленное войной, реформами, развращенностью и слабоумием государственных деятелей государство оказывается неспособным сдерживать давление извне и внутригосударственные конфликты. Дж. Гудвин и Т. Скокпол пишут, что «идеальные условия для роста широкой революционной коалиции создает репрессивный авторитарный режим, который не способен контролировать свою территорию и свои границы».

В то же время революционные настроения сами порождаются социально-экономическими изменениями, причем, как подчеркивает Р. Айя, «чем быстрее социально-экономические изменения, тем выше уровень политического беспокойства масс». А. Токвилль продемонстрировал эту схему на примере Французской революции, показав, что она была порождена не массовым недовольством репрессивным аппаратом, существовавшим при прежнем режиме, а, наоборот, тем, что этот аппарат был расшатан и ослаблен в ходе реформ. В данную схему вписывается трактовка Октябрьской революции 1917 года тем, что социально-экономическое развитие России  привело к утверждению капиталистических отношений, чуждых ее общинным, патриархальным и прочим традициям. Этой же логике отвечает и понимание революций как реакции на сами реформы, разрушающие традиционный для данного общества уклад жизни и создающие непосильное для него напряжение. В частности, как показал Е. Мюллер на материале стран третьего мира, революции там часто порождаются слишком поспешной модернизацией и плохо подготовленными демократическими преобразованиями, в результате чего происходит «откат» от демократии, причем на ее более низкий уровень в сравнении с тем, с которого эти преобразования начинались. А если рассматривать произошедшее в нашей стране в октябре 1993 г. как неудавшуюся революцию, подавленную режимом Б.Н. Ельцина, то она тоже выглядит как реакция на слишком поспешные социально-экономические преобразования, к которым большая часть населения была не готова.                 

Объяснение революций классовыми конфликтами тоже не списано в тираж, и целый ряд современных исследователей (Р. Мур и др.) развивает эту заложенную К. Марксом традицию. Симптоматично и отношение к учению о классовой борьбе в современной России. В позднесоветское время, когда в нашем обществе не наблюдалось какой-либо  классовой борьбы, мы повсеместно штудировали это учение, теперь же оно предано забвению. Создается впечатление, что это учение, довольно искусственное для того времени, когда нам его повсеместно навязывали, буквально списано с современной России. В то же время, как отмечает Т. Скокпол, реальные революции плохо вписываются в схему, разработанную К. Марксом, реальные классы отличаются от описанных им абстрактных классов, отношения между ними более сложны, дополнены отношениями между различными маргинальными группами (к какому классу отнести, например, бюрократию или «новых русских»?), место «авангардных партий», выражающих классовые интересы, занимают «маргинальные элиты»  и т.п. В результате в современных теориях революций на центральных позициях оказалось понятие социального конфликта, но конфликта не только между классами, а между классами и государством, между различными государствами, то есть понятие социального конфликта переносится из классовой в более широкую плоскость.

Вместе с тем, при существовании типовой логики развертывания революций они всегда содержат элемент непредсказуемости. К тому же революции могут быть обусловлены различными причинами и порождаться разными типами социальных конфликтов. Для разных обществ характерны различные «революционные точки», области концентрации конфликтов, чреватых революциями. В частности, в современной России такими «революционными точками» являются отношения между богатыми и бедными, властвующей элитой и народом, этнические конфликты.   

Революции в современном мире

Отношение к революциям неоднозначно и к тому же переменчиво. Особенно в нашей стране, живущей по «закону маятника» и регулярно переходящей от одной крайности к другой. Отношение к революциям как к «локомотивам истории» и единственно возможному пути освобождения  эксплуатируемых классов сменилось отношением к ним как к политическому экстремизму, строго караемому законом. В других странах революции тоже, естественно, не приветствуются законом, однако при этом нередко ассоциируются со свободой, равенством, братством и прочими непреходящими ценностями. Подмечено и то, что наиболее негативное отношение к революциям существует в США, где они воспринимаются как наиболее глобальный вид социальной деструкции (революция американских колонистов против англичан, естественно, воспринимается как позитивное исключение).

Возникает вопрос о том, насколько вероятны революции в современном обществе. Было время, когда нам казалось, что революции – удел «банановых республик», а для более развитых стран их время осталось в прошлом. Две наши недавние революции – удавшаяся 1991 г., и неудавшаяся  1993 г., а также «бархатные» революции, «революции роз» продемонстрировали, что это большое заблуждение. В результате сформировалось новое представление – о том, что революции маловероятны в странах с устоявшейся демократией и возможны в странах, где она не устоялась или вообще отсутствует. Однако и это представление может оказаться ошибочным. Погромы в Париже продемонстрировали, что этот потенциальный источник революций в современном мире приобретает особую актуальность, расширяя марксистские представления о революциях, в рамках которых они предстают порождением классовых, но не расовых и этнических конфликтов.

События последних десятилетий продемонстрировали также, что привычный для нас марксистский образ революций как обусловленных классовой борьбой, явно устарел и мало соответствует современности. Такие революции в современном мире тоже возможны. В этой связи стоит отметить, что исторический спор между капитализмом и социализмом, под знаком которого прошло предшествующее столетие, по всей видимости, еще не завершен. Например, К. Поланьи называет социализм «заложенной в индустриальной цивилизации тенденцией преодолевать саморегулируемость рыночной экономики, заменяя ее осознанным подчинением демократическому обществу», подчеркивая тем самым, что социализм не только не противоречит демократии, но, напротив, является демократическим «ограничением» рыночной экономики. Эта мысль особенно важна для нашего общества, где либеральные экономические преобразования осуществляются от имени демократии, однако, как правило, не демократическими способами, без учета мнения основной части общества. Вместе с тем, в современном обществе более вероятными представляются  другие виды революций – «бархатные», «оранжевые», революции «сверху», революции на этнической почве, вынуждающие существенно расширить традиционные представления о революциях и их движущих силах. А из современных представлений  о революциях вытекает формула: революции никогда не бывают неизбежными, но всегда возможны.

Идея о том, что демократия является абсолютно надежным «лекарством» от революций, не только противоречит событиям последних лет и революционному «откату» от демократии в странах, форсировавших ее внедрение слишком быстрыми темпами, но и не вписывается в опыт самой демократии – реальной, а не идеализированной. В основе этой идеи лежит вроде бы очевидное рассуждение: если большую часть населения не устраивает власть или существующий социальный порядок, то при наличии демократических механизмов власть можно сменить, а социальный порядок изменить демократическим путем и, соответственно, нет нужды в революциях. Но, во-первых, не всякая власть согласна на смещение демократическим путем, нередко прибегая к фальсификации результатов выборов и другим подобным приемам. Во-вторых, существующий социальный порядок, как правило, бывает закреплен в конституции и плохо поддается демократическим изменениям, свидетельством чему является круг вопросов, по которым запрещено проводить референдумы. В-третьих, демократия неизбежно порождает механизмы манипулирования поведением избирателей, подавление оппозиционных сил с помощью государственного аппарата, необходимость больших финансовых и пиар-ресурсов для проведения избирательных кампаний. В подобных условиях, усугубляемых неразвитостью институтов гражданского общества, у «низов» имеются весьма ограниченные возможности воздействия на власть демократическим путем.

Тем не менее, существуют весомые аргументы против возможности революций в современной России. Во-первых, наша нынешняя демократия, несмотря на свою молодость, является хорошо «управляемой», а наша власть уже имеет богатый опыт нейтрализации революционных движений, а также научилась «приручать» оппозицию и даже выращивать ее искусственно. Во-вторых, каждый народ переживает периоды «революционной пассионарности», по прошествии которого его революционная энергия иссякает. И трудно предположить, что Россия после бурных событий начала 90-х способна на новые революции. В-третьих, в нас отложен исторический опыт нашей страны, научивший, что революции, унося множество человеческих жизней и поглощая бездну энергии, не оправдывают возлагаемых на них ожиданий. В-четвертых, если исходить из изложенного выше понимания революций как реакции не на отсутствие необходимых реформ, а на сами реформы, то можно уповать на то, что основная часть наших сограждан к реформам более или менее адаптировалась, если не материально, то, по крайней мере, психологически, и эта предпосылка революций сейчас не так актуальна, как в первые годы преобразований. И, в-пятых, если революции являются «локомотивами истории» (история также учит, что эти «локомотивы» могут двигать ее не только вперед, но и в обратном направлении), то «машинистами» в подобных  «локомотивах» – наиболее деятельные, беспокойные люди, стремящиеся к лидерству и остро нуждающиеся в высокой социальной активности. Таких людей в современной России немало, но для них открыто множество социальных «ниш» в бизнесе, политике и др., где их потребности находят удовлетворение. Естественно, остается и «ниша» для революционеров-романтиков, руководствующих высокими социальными принципами, а не потребностями в самореализации, но таких людей в нашем прагматическом обществе остается все меньше.

В марксисткой традиции подобные факторы принято относить к субъективным, что не принижает их значения. Главная же объективная предпосылка революций в той же традиции – острые социальные противоречия, неравномерное распределение собственности, огромные различия в уровне доходов – существует и в современной России. К ней добавляются такие «немарксистские» причины революций, как этнические конфликты, радикальные различия в уровне жизни занятых в государственном и частном секторе. Вопреки традиционному представлению о революциях как направленных против государства, возможна и «прогосударственная» революция – восстановление, причем радикальными средствами, строгой вертикали власти и других атрибутов сильного государства, расшатанного либеральными реформами (что, как показывают опросы, отвечает чаяниям большей части российского населения). Разумеется, свою лепту в формирование революционных настроений вносит и поведение правящей – «рублевской» – элиты, «страшно далекой от народа» во всех отношениях. А «в ситуации, когда картина мира правящей элиты кардинально отличается от картины мира общества, элита отрывается от него, теряет эффективность, создается конфликт по известной схеме «верхи не могут, а низы не хотят». Следует учитывать и то, что научно-технический прогресс порождает технические средства, например, Интернет, которые, как показали недавние события, способны служить средствами массовой мобилизации, являющейся одним из главных условий революций. Но, главное, «причиной революций всегда является несправедливость» (Pettee, 1938), а идея социальной справедливости представляет собой одну из вечных идей в истории человечества, которая, видимо, всегда будет ориентировать умы на поиск наиболее справедливого социального порядка. Так что представлению о том, что время революций осталось для нас в прошлом, предстоит выдержать очень серьезную проверку временем.                                                                                                    

А. В. ЮРЕВИЧ, доктор психологических наук, заместитель директора Института психологии РАН

(Газетный вариант статьи)

 «Психологическая газета: Мы и Мир» (№10[194]2012)